Алексей Пахомов

Мы прекрасно понимаем, что такое небесная линия, что такое ее оптический трепет, ведь мы живем в городе, созданном идеологией барокко.

Самое интригующее в молодом художнике Алексее Пахомове: на актуальных площадках Санкт-Петербурга он появился внезапно. Можно сказать, появился буквально как снег на голову, и это не преувеличение, хотя бы потому, что и колорит его металлических пластин метафорически стерилен и прохладен, и зыбкие формы, которые он удерживает на «оледеневших» (они будто схвачены инеем) пластинах, могут вот-вот разлететься точками-пикселями.

В том, что Алексей Пахомов, получивший образование в Санкт-Петербургской Академии Художеств, тяготеет к классицистическому, прозрачному изображению, ничего удивительного нет. И помимо него последние два десятилетия в актуальном искусстве нашего города академическая атрибутика эксплуатировалась нещадно, став в каком-то смысле художественным брендом наряду с общенародными «тельниками» митьков. Знаменитая аппликация Тимура Новикова - Давид, победно взгромоздившийся на квадрат Малевича, как на трибуну, в центре куска цыганской тряпки, по сей день провокативно наставляет адептов. «Партийные» ученики и сегодня свято блюдут заветы «академического» гламура, открытого их гуру в середине восьмидесятых. Под шотландским словом « glamour » в искусстве понимается не просто очарование, а концентрация и свечение красоты людей и предметов.

Сегодня кажется невероятным, что именно здесь, в Питере, осуществились самые революционные практики искусства ХХ века – литературный абсурдизм обэриутов, Хармса, Введенского, Олейникова и живописный супрематизм, порожденный деструктивным гением Казимира Малевича. Но именно сверхплотная барочная городская среда – академическая и сохраняемая (по мере сил) в неприкосновенности, его символическая «оболочка» породила и порождает новые дерзкие языки, на самом деле, в полной мере традиционные, скрыто-гармоничные и иносказательные.

Вот и Алексей Пахомов как истинный новый художник создает свой проект «Сад барокко. Двухмерные файлы», трактуя скрытые интонации Летнего сада Петербурга «ядовитым» многотиражным языком цифровой съемки. Он пропускает полученные образы сквозь компьютерные ухищрения, воплощает череду преобразований новейшей лазерной печатью на алюминиевых пластинах. Но классический подход к самому изображению, прекрасное чувство композиции дают возможность появиться прозрачным нимфам так, как им и положено было появляться ещё в древней Греции, – из пены, шелеста или шума. Только шумы эти производит ни листва, капель или ветер, а пиксели информационных потоков, тоже восходящих, как и положено барочным сверхчеловеческим энергиям, от земли к небесам.

Стерильные металлические пластины Алексея Пахомова могут быть прочитаны как триумф искусного усилия цивилизации не только над косным зрелищем какого-то там знаменитого культурного объекта Летнего сада, но и над зрелищем как таковым вообще. Ведь уже сама опрозрачненная монохромная лексика приходит в конфликт с взволнованной оболочкой, которую художник предлагает нам рассмотреть вместе с ним. Склоненные, какие-то трепещущие мгновенные ракурсы, в которых художник запечатлевает лица, показывают зрителю интимные и таинственные свойства того, что само по себе скоротечно и подлежит исчезновению. Художник фиксирует само прикосновение к тому, что возможно полюбить лишь на краткое время взгляда, но с непомерной самоотдачей. Благодаря этому возникает пронзительный эффект, - будто и мы вслед за художником глядим на непостижимо прекрасный объект, который из возвышенного делается доступным, но только на единственное мгновение - перед прикосновеньем к нему, которого не последует. Ведь мы в нашей обычной жизни не рискуем столь истово любоваться случайными лицами, и чаще всего вообще стараемся пристально не смотреть на кого бы то ни было, боясь нарушить то, что Иосиф Бродский называл «территориальным императивом».

Качающаяся «легкая» камера Алексея Пахомова обнаруживает в объекте, на который устремлена, феноменальные свойства, которые вообще-то и делают того, кого мы видим, живым – со всей его уникальностью, жалкостью и трепетом. Мне думается, что художник прибегает к такому способу смотрения, настраивая камеру в какую-то академическую противофазу, что позволяет ему создать совершенно уникальные, ни на кого не похожие изображения. На некоторых его листах ракурсы таковы, будто он собирался писать высокую фреску или вообще свод. Такой способ съемки, совершенно не монументальный, интимный, он находится в исключительно «нервной» связи со зрителем. Ведь известно, что даже небольшое смещении оптического центра изображения, незначительные ритмические сдвиги, посягают на всю доктрину равновесия, создают новые эффекты. Получается, что каждый миг, когда мы смотрим на объект, снятый этой легкой камерой, нам надо выстраивать заново оптические законы хотя бы для того, чтобы самим сохранить равновесие. Можно сказать, что такой способ смотрения обновляет привычное зрелище, и делает самые привычные ракурсы воистину эксцентричными.

Еще одна интересная особенность этой химически уплощенной «бледнописи» состоит еще и в том, что в отличие от классического изображения, обычно оптически врастающего в сферу, в центре которой находимся мы, наш глядящий глаз, она делается, может быть, из-за монохромных стерильных качеств, какой-то тревожной уплощенностью, стерилизованной пустошью. Будто бы этот мир характеризуют не границы и меры, а незримый радиационный потенциал, который тревожен и пронзителен, заслониться от которого невозможно даже в самом себе, закрыв глаза, потому что он сам обладает свойством видеть тех, кто на него не смотрит. Мне порой кажется, что этот материал и способ изложения не что иное, как новая этика информационного штурма.

Серия символических клише, построенных на оппозициях света и тьмы, заполненности и пустоты, единственности и множественности, готова к многократному воспроизведению. Кажется, будто где-то недалеко спрятан офсетный станок, готовый размножить все изображение неистовым тиражом. Но процесс приостановлен, и весь проект «Сад барокко. Двумерные файлы» предстает перед зрителем как апология исключительности каждого проживаемого момента. Все остается тем самым на платформе классицистического канона живописи.

Все изображения, сделанные Алексеем Пахомовым, даны в двойной подсветке. Мы смотрим на них как сквозь прозрачное зеркало, где видим и себя, и свое собственное зрение, считывающее изображение как текст. Во-первых, мы сами взволнованно их освещаем своим собственным зрением, которому навстречу идет изнуренно нежный свет, порождаемый светящейся бесконфликтной поверхностью. Но, лучи эти разной природы при соприкосновении пикселизируются, порождают особенное внутреннее зеркало, заставляя нас сохранять в себе не просто образ лица, которое мы разглядывали, а распадающуюся все время оболочку.

Алексей Пахомов предлагает новую концепцию барокко – энергетические токи, восходящие от земли к небесам, клубящие складки, он переформатировал в пикселизированные информационные потоки, стремящиеся от единичного объекта к медийному множеству, к непомерному неземному тиражу. Его алюминиевые мембраны с пикселезированными изображениями – ловушки для этих токов, место, где произойдет последняя конденсация и накопление перед тем, как рассыпаться уже в воистину повсеместное ничто.

Куратор проекта Николай Кононов

музыка Владимир Раннев